★★★★★

Самая тяжёлая книга за 2017-2018 год.

Российская медицинская система, где тебе отказывают в человечности — ужасна.

Хайлайты
• Я спрашиваю: — Это очень серьезно? Он отвечает, но на какой-то другой вопрос: — Я просто врач УЗИ. Я не эксперт и не Господь Бог, и я могу ошибаться. Сходите к эксперту. Мне кажется, что он хочет еще добавить: “И помолитесь”, но он больше ничего не говорит.

• Остаток вечера мы с мужем сидим в интернете, читая про поликистоз. Время от времени я рыдаю, а муж говорит мне, что это еще не точно, что нужно сначала дождаться экспертного УЗИ, что я рано впадаю в панику. А Барсучок Младший делает для меня открытку, на ней нарисован цветочек и написано корявым почерком, за который ее ругают в школе: “Мама, все будет хорошо”. Еще она таскает мне свои игрушки, одну за другой, и говорит, что они будут моими талисманами, что они меня защитят.

• Я сажусь в зале ожидания и вбиваю в смартфоне: “Демидов УЗИ плода”. “Википедия” сообщает, что Демидов Владимир Николаевич — “советский и российский врач акушер-гинеколог, перинатолог. Доктор медицинских наук. Профессор. Основоположник ультразвуковой и перинатальной диагностики в СССР”. То есть и правда светило. Я испытываю прилив благодарности к пожилому профессору, который вот так вот запросто, без всяких понтов, из чистого сострадания согласился принять меня в день обращения.

• Я планировал играть с ним в футбол. А теперь ребенка не будет.

• Преимущество беременного журналиста перед беременным нежурналистом заключается в том, что беременный журналист умеет быстро собирать информацию, даже когда он в полном отчаянии и залит соплями.

• Поэтому “их” обсуждения пороков развития и прерывания беременности — это форма психотерапии. А “наши” — форма самоистязания.

• Один из обязательных ритуалов на англоязычных форумах: любые личные излияния в ответ на чьи-то чужие излияния предваряются одной простой фразой: I am sorry for your loss. Я сочувствую вашей потере. Может быть, на самом деле ты никому не сочувствуешь. Может быть, ты думаешь только о своем горе. Но ты все равно берешь и вбиваешь простую фразу.

• Но ведь… если ребенок обречен?.. — У меня есть дядя, — говорит профессор Калаш. — У него последняя стадия рака. Он обречен. Но никто не убивает его заранее. Он умрет, когда придет его час.

• Перед уходом я задаю ему последний вопрос. Я не собираюсь его задавать, он как-то выпрыгивает изо рта сам собой: — Есть какая-то, хоть малейшая вероятность, что вы ошиблись с диагнозом? Доктор Калаш отвечает мне словами того, самого первого узиста “неэкспертного уровня”. Он говорит: — I am not God. Я не Господь Бог. Он говорит, что он человек и может ошибаться. И я понимаю, что он абсолютно уверен в диагнозе.

• Он произнесет фразу, которая для него будет всего лишь общим местом, а для меня — откровением: There is no reason why you should be in pain. У вас нет никакой причины терпеть боль.

• Я пытаюсь представить себе, как раскрываются легкие. Как они вообще дышат. Как они сокращаются… Я пытаюсь ровно дышать, но воздух кончается. Я оглядываюсь. Я как раз на середине пути между домом и пиццей. Паника ударяет меня изнутри горячей, шумной волной, сшибает с ног, подхватывает и уносит на глубину. Я сажусь на лавочку. Кровь пульсирует в голове. Я трогаю щеки, нос — и не чувствую кожу. Я измеряю пульс — сто тридцать. Я хочу позвонить Саше, попросить, чтобы он пришел за мной и отвел меня домой, — но сдерживаюсь. Какого черта. Я что, не в состоянии купить пиццу?! Я вытаскиваю из сумки анаприлин и засовываю его под язык. Анаприлин очень горький. Такой горький, что это даже меня отвлекает. Я сосу таблетку и жду, когда сердце начнет биться медленнее.

• Ну что значит “не хочу”, Анна? Мы же с вами тут не дети. Нет такого — “не хочу”. Нужно госпитализироваться — значит, придется госпитализироваться. У вас нарушение пищевого поведения. Как врач я несу за вас ответственность. Домой я вас в таком состоянии отпустить не имею права. Я чувствую себя персонажем какого-то не то фильма, не то рассказа, где журналист приходит в дурдом писать репортаж, а потом вдруг оказывается пациентом — и дверь заперта, и на персонаже — смирительная рубашка, и медсестра колет в вену успокоительное, ласково приговаривая: “Ну конечно, ты журналист, известный журналист, не волнуйся!” Я думаю про запертую дверь на этаж. Про туалеты без дверей. И даже слегка пугаюсь. Но морок, к счастью, быстро спадает. — Как журналист я могу вас заверить, что вы как врач имеете полное право отпустить меня домой. Принудительное психиатрическое лечение у нас только по решению суда. — Да пожалуйста! Идите домой, на здоровье. Я вас что — насильно удерживаю? И не надо так разговаривать. Вам вообще-то помочь хотят. До свиданья. — До свидания. Отоприте мне, пожалуйста, дверь.

• Кто сказал, что плохо себя чувствовать нужно обязательно в России? Можно и в Греции отвратительно себя чувствовать. Это не воспрещается.

• Покрытая с ног до головы багровыми волдырями, в полночной амбулансии, в окружении большой греческой семьи, которая привезла к доктору смуглого сурового дедушку с огнестрелом, я чувствую, что живу. И что мне становится легче.

• Двойняшки. Родились и умерли вместе. Две одинаковые вертушки одновременно запускаются порывом ветра.

• Я выбираю игрушки — только сейчас я точно знаю, для кого. Для двух мальчиков, живого и мертвого. Живому я быстро нахожу то, что ему понравится, — разноцветного сыча-неваляшку, сшитого из лоскутов ткани разных текстур и расцветок, с колокольчиком внутри. С подарком для другого мальчика я неожиданно впадаю в ступор. Казалось бы, это чисто символический жест, можно взять первую попавшуюся игрушку… Я беру то одну, то другую — и никак не могу выбрать. Я всерьез пытаюсь понять, что ему больше понравится.

• Пациентка принимает это решение. Не врач. Это очень важно. Врач всегда должен предложить варианты, и у нас всегда есть два варианта, даже если порок летальный, как в вашем случае. Мы тогда все равно предоставляем женщине возможность пролонгировать беременность, родить естественным путем и провести с ребенком, например, несколько часов. А потом он умрет. Мы предупреждаем, что будем заботиться о матери и малыше, пока он живет, но мы не будем его реанимировать, интубировать и так далее, мы позволим ему уйти. Это означает, что женщину будут наблюдать во время беременности, затем акушерки и доктора примут роды, а затем неонатолог предоставит малышу паллиативную помощь, чтобы он мог спокойно умереть. Некоторые пациенты говорят: “Нет, я не хочу идти этим путем, я не могу продолжать беременность, если малыш все равно обречен, я хочу ее прервать”. В этом случае собирается консилиум, этическая комиссия обсуждает данный случай, и когда мы приходим к решению — это уже решение докторов, — что желание прервать беременность приемлемо, мы сообщаем о своем согласии матери, а потом даем ей еще минимум три рабочих дня на раздумья. Через три рабочих дня другой доктор — не тот, кто поставил диагноз, — подтверждает диагноз и назначает прерывание. Это гарантирует, что по крайней мере два врача вовлечены в принятие решения. Я слушаю и понимаю, что в подходе к прерыванию беременности по медицинским причинам Россия отстает от Германии на два с половиной десятка лет. Минимум.

• Наша этическая система такова, что в случае конфликта интересов плода и матери у матери есть решающее право выбора. И она может применить его против собственного плода.

• В этой ситуации оказалась самым здравомыслящим человеком и позвонила юристке, занимающейся делами семьи. Она поговорила по громкой связи с милиционером и скорой, сказала, что вы нарушаете такие-то и такие-то законы и положения. Человек в сознании? В сознании. Значит, он может сам принимать решение о госпитализации.

• Для совсем крошечных малышей я, например, использую скорлупки страусиных яиц.